ну это за рамками текста, так что нам вольнО додумывать :)
Кстати, пока я искал цитату, встретил упоминание об эссе Набокова к столетию со дня смерти Пушкина с соблазнительным названием http://lib.ru/NABOKOW/Pushkin.txt_with-big-pictures.html (Правда и правдоподобие) И в нем к моему изумлению обнаружилась некая тень ответа на Ваш вопрос "Научится ли зрение видеть высокую степень искусственности, сконструированности в фотоизображении?"
Вот еще одна цитатка:
"Вот что я считаю достаточно важным, фотография -- эти несколько квадратных сантиметров света -- торжественно откроет к 1840 году новую эру в изображении, продолжающуюся до наших дней, откроет так, что, начиная с этой даты, до которой не дожили ни Байрон, ни Пушкин, ни Гете, мы находимся во власти нашего современного представления и в этом представлении все знаменитости второй половины XIX века принимают вид дальних родственников, одетых во все черное, словно они носили траур по былой радужной жизни; чьи портреты всегда стоят в углах грустных и темных комнат, с мягкой, но отяжелевшей от пыли драпировкой на заднем плане. Отныне этот тусклый домашний свет ведет нас через гризайль века; очень возможно, что придет время, когда эта эпоха упрочившейся фотографии в свою очередь нам покажется художественной ложью, обязанной чьему-то особому вкусу, но все пока еще не так, и -- как же повезло нашему воображению! -- Пушкин не состарился и никогда не должен носить это тяжелое сукно с причудливыми складками, эту мрачную одежду наших прадедов с маленьким черным галстуком и пристегивающимся воротничком."
В сущности это всего лишь развернутая постановка того же вопроса. Но ее подробность дает нам возможность приблизиться к ответу. Фотография (в отличие от гравюры и рисунка) изначально допускает амбивалентность восприятия: можно смотреть и видеть то, что старался сконструировать автор, а можно извлекать детали и помещать их в качестве приправы в свою, выдуманную картину того мира, в котором они сфотографированы.
Допускает, но не обеспечивает автоматически. Для того, чтобы реализовать эту возможность, нужно было утратить интуитивную веру в правду существования этих манекенов с человеческими лицами. С той фотографией, которую знал Набоков, это уже неотвратимо произошло, потому что главным основанием такой веры, как это ни смешно, является та самая галерея дальних родственников, существование которых для тебя несомненнно, но на 90% подтверждено такой вот фотокарточкой, и лишь на 10% - детским воспоминанием о личной встрече на дне рождения давно умершей прабабушки.
Таким образом, это всего лишь вопрос дистанции. Просто почти вся фотография, которую знаем мы, слишком молода, чтобы в ней явно различался этот эффект. Отличие от гравюры в этом смысле лишь в том, что гравюра после того, как выветрится состряпанное автором зелье, остается лишь артефактом эпохи, а в фотографии всё же обнаружится на донышке твёрдый осадок документа.
no subject
Кстати, пока я искал цитату, встретил упоминание об эссе Набокова к столетию со дня смерти Пушкина с соблазнительным названием http://lib.ru/NABOKOW/Pushkin.txt_with-big-pictures.html (Правда и правдоподобие)
И в нем к моему изумлению обнаружилась некая тень ответа на Ваш вопрос "Научится ли зрение видеть высокую степень искусственности, сконструированности в фотоизображении?"
Вот еще одна цитатка:
"Вот что я считаю достаточно важным, фотография -- эти несколько квадратных сантиметров света -- торжественно откроет к 1840 году новую эру в изображении, продолжающуюся до наших дней, откроет так, что, начиная с этой даты, до которой не дожили ни Байрон, ни Пушкин, ни Гете, мы находимся во власти нашего современного представления и в этом представлении все знаменитости второй половины XIX века принимают вид дальних родственников, одетых во все черное, словно они носили траур по былой радужной жизни; чьи портреты всегда стоят в углах грустных и темных комнат, с мягкой, но отяжелевшей от пыли драпировкой на заднем плане. Отныне этот тусклый домашний свет ведет нас через гризайль века; очень возможно, что придет время, когда эта эпоха упрочившейся фотографии в свою очередь нам покажется художественной ложью, обязанной чьему-то особому вкусу, но все пока еще не так, и -- как же повезло нашему воображению! -- Пушкин не состарился и никогда не должен носить это тяжелое сукно с причудливыми складками, эту мрачную одежду наших прадедов с маленьким черным галстуком и пристегивающимся воротничком."
В сущности это всего лишь развернутая постановка того же вопроса. Но ее подробность дает нам возможность приблизиться к ответу. Фотография (в отличие от гравюры и рисунка) изначально допускает амбивалентность восприятия: можно смотреть и видеть то, что старался сконструировать автор, а можно извлекать детали и помещать их в качестве приправы в свою, выдуманную картину того мира, в котором они сфотографированы.
Допускает, но не обеспечивает автоматически. Для того, чтобы реализовать эту возможность, нужно было утратить интуитивную веру в правду существования этих манекенов с человеческими лицами. С той фотографией, которую знал Набоков, это уже неотвратимо произошло, потому что главным основанием такой веры, как это ни смешно, является та самая галерея дальних родственников, существование которых для тебя несомненнно, но на 90% подтверждено такой вот фотокарточкой, и лишь на 10% - детским воспоминанием о личной встрече на дне рождения давно умершей прабабушки.
Таким образом, это всего лишь вопрос дистанции. Просто почти вся фотография, которую знаем мы, слишком молода, чтобы в ней явно различался этот эффект. Отличие от гравюры в этом смысле лишь в том, что гравюра после того, как выветрится состряпанное автором зелье, остается лишь артефактом эпохи, а в фотографии всё же обнаружится на донышке твёрдый осадок документа.